Впервые я столкнулся с печным делом в 1958 году. Произошло это на золотом прииске Малый Анзас, в Хакасии. До пятидесятых годов прииск находился в ведении Кизасского золотодобывающего комплекса. В него входило до десятка золотых приисков, разбросанных по горным речкам Таштыпского района. К тому времени, когда я там поселился, золотоуправление было уже ликвидировано, но еще работала золотодобывающая артель, был организован лесопункт Таштыпского леспромхоза, где я работал лебедчиком воздушно-трелевочной установки.
На первых порах жил я у тёщи с тестем. И вот теща во время моего отпуска задумала перекладку русской печи, и я, как примерный зять, подвизался в помощники к печнику. Тёща, собственно, на меня и рассчитывала, потому что с тестя были, как говорится, «взятки гладки». Он был длинен ростом, но тщедушен и слабосилен, к тому же ещё и порядочный выпивоха, и задира. Из-за слабосилия он был даже списан в1943-м году сначала с передовой, а потом и из тыловой части с диагнозом общее заболевание.
Дедушка Тюнин, уже не помню его имени-отчества, был единственным печником в поселке. По своей натуре он был большим пересмешником. Все и вся он подвергал анализу и всегда находил над чем можно пошутить или даже поёрничать. В возрасте он находился примерно в том же, в каком сейчас нахожусь я. Работал медленно, но, как говорится, верно, то есть надежно.
Ох, и натерпелся я от него насмешек и издёвок за две-то недели, пока он клал печь. На руку он был уже не спор, осматривая каждый кирпич, давал ему основательную характеристику.
В Малом Анзасе как, наверное, и по всей России, в те времена во всех мало-мальски значимых селах и поселках работали свои молоканки, коптилки и кирпичные заводы. Вот и в Малом Анзасе был свой кирпичный «завод». До завода это предприятие не дотягивало, а потому называлось сараем, но там работали два кирпичных мастера Васин и Каргаполов. Кирпич они делали из одной и той же глины, но, почему-то получался он разным. Кирпичный раствор заливался в одни и те же формы, но при обжиге васинский кирпич получался звонкий без трещин и сколов, а каргополовский трескался и дребезжал. Дедушка Тюнин очень их различал, наслаждался звоном васинского: «Ах, ты васин – ты прекрасен! Звонкий, крепкий, не то, что «каргаполовская репка!» и ворчал на каргаполовский: «А ты огня боишься, лишь на бут годишься!»
Когда Тюнин узнал, сколько мне лет, и у меня уже родилась дочь, не удержался подтрунить надо мной:
– Молодой петушок, да ранний! В твои-то годы, раньше молодняк еще без штанов бегал, в длинных рубахах!
Я уже слышал побасенки про длинные рубахи, потому не удержался от ответа:
– Когда это было-то! При царе Горохе?
Дедушка со значением посмотрел на меня своими по-детски голубенькими глазками, как бы говорящими: «А причем тут я?».
– А не рано ли пташечка запела? Длинной жизнь не покажется? – И посерьезнел. – Уйдёшь в армию, жену и дочь оставишь на кого? Вот на этого заморыша? – И указал пальцем на тестя.
Тесть даже соскочил с лавки:
– А ты-то жирный что-ли? «Метр с шапкой»!
Хорошо, что тесть в этот момент был трезв. Пьяненький он обязательно полез бы в драку.
От тюнинских шуточек и насмешек действительно можно было устать, что и случилось по окончании кладки. Ростом он был на самом деле, «метр с шапкой», но вместо шапки на голове его красовались седые взлохмаченные кудри, которые я обозвал кудлами, и придумал ему прозвище: «Метр с кудлами». Дед оказался придирчивым, заставлял меня тщательно размешивать глину, которая в Малом Анзасе была такой жирной, что размесить её было не так-то просто. Я месил её в окорёнке лопатой до пота на лбу, то и дело спрашивая деда:
– Дедушка, хватит?
– Меси, меси, – усмехался в такую же лохматую, как и «кудлы», седую бороду, дедушка. – Раствор должен быть однородным, – наставлял он, – без комков, не должен быть густым, но и не тёк с кирпича. Но и перемеса не терпит, тогда он наберет много воздуха и потеряет вяжущую силу.
Я старался, но лопатой комки плохо разбивались. Тогда я сначала взял тяпку, а потом железные грабли, и дело пошло быстрее.
Тюнин останавливал меня, когда капли пота уже катились у меня со лба:
– Достаточно! Теперь засыпай песок: один к трем. Три ведра глины, одно песка!
И я сыпал песок и снова месил. Когда дедушка увидел, что я вместо лопаты, пользуюсь граблями, усмехнулся в бороду и самокритично оценил мою смекалку:
– Хитрец-молодец! А я, старый дурень, всю жизнь пользуюсь лопатой!
Он не мог сдержать своей словоохотливости, поучал меня, а, может быть, больше для себя, говорил и говорил:
– Та глина, что на Турбеке – бедная. Она хорошо растворяется, но плохо вяжет. Как говорят: не тянкая. А вот на берегу Оны – тянкая, хорошо вяжет! И чем плотнее кирпич лежит к кирпичу, тем крепче кладка. Вот, смотри, я оставлю между кирпичами толстый слой раствора, а вот здесь прижму как можно плотнее. Попробуй, оторви через две минуты…
Но меня такой эксперимент нисколько не заинтересовал. Работа печника казалась мне тогда далёкой от меня.
Шел в дело и кирпич-сырец, то есть необожженный, оставшийся от разобранной печи.
– Здесь огня нет, – объяснял дедушка. – Чего ему сделается?! – и клал его в основании печи, предпочитая его каргаполовскому.
Надо сказать, что сырец выглядел более надежно, чем «каргаполовская репка».
Тюнин работал медленно, копаясь в кирпичных кучах, выискивая звонкие васинские. Из них он выложил топку, под и свод русской, перекрытие горизонтального дымохода. Когда они кончились, и остались только каргаполовские, простукивал каждый, ворчал. Из них он неохотно выложил обогреватель.
Тесть сухой, носатый, голова тоже в кудрях, но в рыжих, на второй неделе потерял терпение и стал каждый день подступать к печнику с претензией:
– Ты когда закончишь!? Развел тут грязь! Ребенок в доме, а ты разглагольствуешь!
Но печник нисколько не ускорял кладку:
– А ты чего хочешь? – Останавливал он хозяина. – Чтобы печка у тебя стояла 50 лет или завтра же развалилась? – И, явно в пику тестю, прекращал работу.
Тесть даже приплясывал в негодовании, но Тюнин был единственным печником в поселке. Клали печи, конечно, и другие мужики, но профессионалом был только Тюнин.
– На сегодня хватит! – Раздельно произносил печник. – На хлеб я заработал, а на масло заработаю завтра. Прикрой раствор досками, – приказывал мне и демонстративно уходил, давая понять, что торопить его не надо.
Тесть, плевал ему вслед, кричал:
– Чёрт кудлатый! Найму другого! И денег тебе не заплачу!
Печник слышал это уже за дверью, но не возражал, только усмехался. Он, как и весь Малый Анзас, знал, кто в этом доме настоящий хозяин.
Многие мужики поселка считали тестя никчемным. Он не мог готовить сено, дрова, строить. За его вздорность его не приглашали в праздничные компании. А если и приглашали к родне, он и там устраивал хипишь. Стоило ему выпить двести-триста граммов, как он начинал скандал с кем-нибудь. Чаще объектом его «претензий» была жена, Мария Тимофеевна, дородная красивая сорокалетняя женщина, имеющая в руках мужскую силу и заменявшая мужа и на покосе, и в лесосеке. И не дай бог кому-либо заступиться за нее. Тесть переключался на заступника.
Первое время тесть ходил изредка с женой на покос, но это ему не понравилось.
– Одна ты больше накашиваешь, – сказал тесть и перестал участвовать в сенозаготовке. А когда я появился в его семье, все мужские обязанности перешли ко мне. Мы с тещей вдвоем заготавливали и сено, и дрова.
Не ходил тесть и в горы за черемшой и орехами, однако пытался всем и всюду распоряжаться. На каждом шкафчике и ларе висели замки и замочки, которые исчезли лишь через несколько лет после окончания войны. Даже хлеб он закрывал на замок. Но теща находила к ним ключи и ключики и кормила детей. Тесть, обнаружив убыток, кричал, налетал на жену, пытался поколотить, хотя кормила она его же детей. Она, конечно же, могла дать ему сдачи, но, по женской привычке, предпочитала уходить из дома, забирая с собой своего сына, единственного, оставшегося из десяти, которого она привезла за сто километров на корове, убегая от голодовки в селе Бея. С кричавшим на всю улицу ей вдогонку отцом, оставались двое его детей: будущая моя жена, Зинка и младший Колька, которые тащились за мачехой, уговаривая, не уходить. Они знали, что, оставшись с отцом, будут голодными.
Теща поселилась в Малом Анзасе в 1942-м. Жила она у сестры. Её-то и сосватал за себя тесть, когда, вернувшись домой, обнаружил детей осиротевшими. Мария Тимофеевна не полюбила слабосильного тестя, ей просто было жалко полуголодных, полураздетых обовшивевших Зинку с Колькой, которые были изрядно перепуганы родной матерью, умершей в том же 43-м, ещё до возвращения мужа из армии, от рака мозга. В приступах болезни она не могла контролировать свое поведение, то хваталась за гармошку, не умея играть, пела неприличные песни, каркала по-вороньи, выгоняла из огорода несуществующих лошадей. Дети тогда забивались под кровать, и ждали, когда у матери закончится приступ. Мария Тимофеевна все это видела, она даже пыталась вылечить больную, водила её в Бею к знахарке, но безуспешно.
Теще тоже надоела грязь в доме, и на десятом дне кладки она взмолилась:
– Дедушка, ты бы и вправду поскорее заканчивал.
– И ты туда же! – Будто удивился Тюнин. – Класть печи нужно с чувством, с толком, с расстановкой! – Произнес он, как учитель на уроке литературы. – Иди, иди на пост, – напутствовал он тещу, видя, что она собирается на работу.
Тесть и теща охраняли золотопродснабовские склады, которые после ликвидации золотого прииска перешли в ведение лесопункта.
– Хотя, какой толк там с тебя? Помани под амбар и – все склады для тебя открыты… – не утерпел от резюме печник.
Теща нравилась Тюнину.
– А из тебя-то уже какой манильщик?! – Парировала теща. – Да и бабушка у тебя есть.
– Я тебе поманю! Я тебе поманю! – Вскинулся тесть.
Назревал скандал. Я уже знал, что он обязательно произойдёт. Не могло быть такого, чтобы тесть так, запросто, простил насмешки. Тесть однажды в компании родни, когда я заступился за тещу, обозвал меня чахоточным (я тогда ещё курил и сильно кашлял) и полез на меня с кулаками. Я не драчун, я молчун, но тут не стерпел и врезал тестю между глаз. И, несмотря на то, что его держали мужики, он улетел с крыльца к забору. Я тогда ушел из компании.
Утром тесть поставил бутылку на стол и со слезами просил прощения. Однако, выпив почти всю сам, опять заскандалил.
Наконец, на пятнадцатый день, была закончена кладка трубы. Тюнин выложил ей красивый оголовник, и настал торжественный момент пуска печи в эксплуатацию.
Уж не знаю, кем и когда был заложен ритуал пуска из печи «дымка», сочетающийся с обязательным распитием бутылки, но он соблюдается до сих пор. Скорее всего, он был заложен в не столь далекие времена, когда строительство дома, печи и другие большие работы, включая засолку капусты, крестьяне делали сообща, бригадно, в виде помочей. Дома-то строились не из бруса, а из толстых тяжелых бревен, а печи не из кирпича, а бились из глины. Собирались родственники, соседи и быстро строили дом, трамбовали печь, засаливали капусту. Помогали бескорыстно, но с обязательным обильным застольем по окончании работы. Печи потом стали строить из кирпича, а вот обычай «обмывать» остался. Не нарушила эту традицию и Мария Тимофеевна.
Когда Тюнин закончил кладку трубы, на столе уже стояла бутылка водки и нехитрая закуска.
Настал торжественный момент пуска «дымка». Момент этот, как теперь я знаю, всегда волнителен. Всегда всплывает извечный вопрос: задымит или сразу загудит? Хозяину всегда хочется, чтобы сразу «загудела». Но это, увы, не всегда случается. Не буду в этом рассказе раскрывать всех тонкостей кладки и всех ситуаций. Речь о более тонких деталях печного дела пойдет в следующих.
Был полдень. Стояла июльская жара. Тюнин, покряхтывая, спустился с крыши, и не торопился к столу, не торопился растопить печь.
– Ну, хозяюшка, с Богом! Вот тебе новая печка, пусть она тебе печет и варит много, много лет, – и вроде бы засобирался уходить.
– Ты куда?! – Остановил его тесть. – А «дымок»? Ты и растапливать печь не хочешь?
Тесть, так нетерпеливо ждавший этого момента, а главное – бутылку, был обескуражен. Мария Тимофеевна тоже была удивлена:
– Я, вон, уже и обмывку приготовила…
Тюнину не хотелось садиться за один стол с моим тестем. Весь Анзас знал, что выпивать с моим тестем, значит подвергать себя опасности быть обруганным.
– Затопляй! – Приказал тесть.
– Куда затоплять? – Запротестовал печник. – Не видишь, какая жарища на улице?! В доме холодней! Дым в трубу не пойдет. Утром, по холодку и затопите.
– Затопляй! – Повторил приказ тесть. – Деньги ему не отдавай! – Обратился к жене.
– Утром и деньги отдадите, – согласился Тюнин.
– Затопляй! Без этого из дома не выпущу! – Кипятился тесть.
– Петя, может и вправду сейчас дым в трубу не пойдет? – Начала уговаривать мужа тёща. – Утром и затопим.
– Затопляй! – Наседал на печника хозяин.
Затопить печь сразу после окончания кладки хочется даже самому печнику, но Тюнин по опыту знал, что в такую жару, да и вообще топить печь сразу после кладки вредно. Необходимо, чтобы она просохла и осела. Казалось бы, кладка кирпич на кирпич плотная и какая может быть осадка, но она все-таки есть, и если сразу топить печь в полную нагрузку, она трескается по швам. Но стыдно было уходить, не показав, что печь топиться будет.
– Неси дров! – Махнув отрешенно рукой, отдал ответный приказ печник. – Но приготовьтесь похлебать дыму… – Тюнин заставил закрыть все окна и двери, пояснил. – Чтобы сквозняка не было, печь при сквозняке в такую жару не растопишь. – И уселся возле топочной дверки, взяв в руки фартук.
– А фартук-то зачем? – Поинтересовался тесть.
– Он у меня волшебный! – Пояснил печник. – Вот помашу им в топку, и печка затопится…
И в самом деле, когда из топки в дом повалил дым, Тюнин начал махать фартуком в топку, и мало-помалу дым направился в печь.
– Я открою окно, – побежал тесть к окну.
– Не открывай! – Окриком остановил тестя печник. – Обратная тяга пойдёт! Не растопим печь!
А дыму в доме было так много, что тесть, кашляя и сморкаясь, выскочил на улицу. Но Тюнин махал и махал в топку фартуком, хотя глаза его слезились, а бороденка уже была подпалена пламенем из топки.
Наконец, дым из топки перестал клубиться, Тюнин отодвинул кочергой дрова подальше в топку и закрыл дверку.
– Вот теперь можно и двери с окнами открыть, – разрешил печник.
Жена с дочкой, вернувшись с прогулки, сунулись было в дом, но хлебнув дыма, остались во дворе. Я тоже вышел во двор.
Еще не проветрилась кухня, а тесть уже сидел за столом и открывал бутылку.
– Садитесь, – обратилась Мария Тимофеевна к печнику и назвала его по имени-отчеству.
– Я, разве что стопочку, ради уважения… – присел Тюнин к столу.
– Чего это, стопочку?! – Возмутился тесть. – Пить будем! Если не хватит, еще возьмём!
Тюнин и в самом деле выпив стопку, поднялся из-за стола. Ему не очень-то хотелось сидеть за одним столом с моим тестем.
– Садись! – Дернул его за рукав тесть.
Тюнин рукав выдернул и стал собирать свои инструменты.
– Садись! – Опять вцепился в него тесть.
– Петя, не надо! Ну, не хочет человек пить, зачем принуждать? – Заступилась за Тюнина тёща.
– Эта он самной не жалаеть!!! – На тамбовском выговоре медленно произнес тесть.
Тюнин презрительно посмотрел на хозяина, опять выдернул рукав и пошел к двери. Тесть сзади налетел на него, как драчливый петух, сбил с ног и даже хотел пнуть, но тёща вцепилась в мужа:
– Петя, Петя, что ты делаешь!?
Тюнин встал, отряхнулся, собрал мастерок с молотком в фартук и этим свертком огрел, успевшего подставить спину, тестя.
– Как ты, Маша, живешь с таким дураком? – Медленно выговорил он. – Один раз наподдавала бы ему как следует – перестал бы прыгать…
– А, а, а, – взвыл тесть. – Это я-то дурак!? Я – Петр Севастьянович Ананьев! А ты плюгавая борода!!! – И переключился на жену.
Слова, которыми тесть «покрывал» тещу, непередаваемы печатным способом, такие и в подворотне не всегда услышишь. Он налетел на жену с кулаками. Тёща в сердцах так его оттолкнула, что тесть улетел за печь и загремел костями по лестнице, ведущей в подпол.
В доме все смолкло, лишь из подполья слышались вопли тестя. Я не видел всей этой сцены. Мне о ней рассказала тёща. В этот момент я был во дворе с женой и дочкой. Дедушка Тюнин проследовал мимо нас, не одарив нас вниманием. Я, не единожды наблюдавший тестевы скандалы, все понял, и в дом входить не собирался, но тут на крыльце появилась испуганная теща:
– Саша, пойдем деда поднимать! – Закричала она.
Я вбежал в дом.
– Где он?
– В подполье!
Я сбежал вниз по лестнице. Тесть лежал на досках, ведущих к сусекам.
– Ой, убила! Ой, убила! – Стонал тесть, держась обеими руками за правую ногу.
Когда мы с тешей подняли тестя в дом, запрягли коня и свозили «покалеченного» в участковую больницу, оказалось, что у него сломана берцовая кость правой ноги. Во время всей этой процедуры тесть не уставал повторять: «Ой, убила!», «Ой, убила!». Два месяца был он в гипсе, два месяца теща дежурила за него и за себя на складах, два месяца тесть качал кроватку внучки загипсованной ногой. Больше он на тещу не налетал с кулаками никогда, даже бранных слов в её адрес не произносил.
Умер тесть на 77-м году жизни. Теща же дожила до 98-ми. В 90 она, доживая у внука, еще починяла правнучкам одежду, вязала половички, коптила рыбу и мясо. Хорошая у меня была теща, хотя и неродная. А дедушка Тюнин дожил до 90, и до 85-ти потихоньку еще клал печи.
Александр Тихонов,
с. Идринское Красноярского края
Оставить сообщение: